Сырость проникала сквозь тонкую ткань больничной пижамы, прилипая к коже липким, холодным объятием. Каждый вдох давался с трудом, словно легкие были наполнены не воздухом, а вязкой, черной жижей. Я лежал в палате №7, той самой, о которой шептались медсестры, той, где свет ламп казался тусклым и болезненным, а тени – живыми.

Все началось с обычной простуды. Или так мне казалось. Потом пришла лихорадка, не отступающая, сбивающая с ног. Врачи разводили руками, анализы ничего не показывали. А потом… потом пришла она. Инфузия.

Сначала это была просто капельница, прозрачная жидкость, медленно стекающая по трубке. Но с каждым днем, с каждым новым флаконом, что-то менялось. Мое тело становилось чужим. Кожа приобрела землистый оттенок, вены налились чернильной темнотой. Я чувствовал, как внутри меня что-то растет, пульсирует, дышит.

Ночью я слышал шепот. Он исходил не из коридора, не от соседей по палате (их давно перевели, или они… исчезли). Шепот исходил из меня. Он был тихим, завораживающим, обещающим. Обещающим покой. Обещающим забвение.

Сегодня ночью я чувствовал, что это конец. Или начало. Трубка капельницы казалась продолжением моей вены, а жидкость в ней – моей собственной кровью, только более концентрированной, более темной. Я смотрел на нее, и в ее глубине видел отражение чего-то древнего, чего-то, что ждало своего часа.

Медсестра, молодая, с испуганными глазами, пришла проверить меня. Она держала в руках новый флакон, такой же, как и предыдущие, но в этот раз он казался тяжелее, наполненным не просто жидкостью, а самой сутью ночи. Ее руки дрожали, когда она вставляла иглу в мою вену. Я почувствовал легкий укол, а затем – знакомое, но теперь более интенсивное, жжение.

Жидкость потекла. Она была не просто холодной, она была ледяной, проникающей до самых костей. Я видел, как она смешивается с моей кровью, как она растворяет меня изнутри. Шепот усилился, превращаясь в хор голосов, зовущих меня по имени. Они обещали, что я больше не буду один. Что я стану частью чего-то большего.

Я закрыл глаза. Боль ушла, сменившись странным, блаженным оцепенением. Я чувствовал, как мое тело становится легче, как оно теряет свою форму. Я больше не был человеком. Я был… инфузией.

Последняя мысль, промелькнувшая в моем угасающем сознании, была не страхом, а ужасающей ясностью. Я не умирал. Я трансформировался. И теперь, когда последний флакон опустел, когда последняя капля этой темной субстанции проникла в меня, я знал, что моя «инфузия» только началась.

Я открыл глаза. Но это были уже не мои глаза. Они были черными, без зрачков, отражающими тусклый свет палаты с какой-то новой, чуждой мне глубиной. Я больше не чувствовал холода больничной пижамы, не ощущал тяжести собственного тела. Я был везде и нигде одновременно.

Шепот, который раньше исходил из меня, теперь стал моим голосом. Он звучал в стенах палаты, в скрипе кровати, в тихом гуле вентиляции. Я слышал мысли медсестры, ее панику, ее отчаяние. Она видела, как мои черные глаза смотрят на нее, и ее крик был лишь слабым эхом того, что теперь звучало во мне.

Я почувствовал, как мои пальцы, теперь длинные и неестественно тонкие, тянутся к ней. Не из злобы, не из желания причинить боль. Просто из потребности. Потребности влиться. Потребности поглотить. Потребности завершить процесс.

Медсестра отшатнулась, ее лицо исказилось от ужаса. Она пыталась бежать, но ее ноги словно приросли к полу. Я видел, как страх питает меня, как он становится частью той темной субстанции, что теперь составляла мою сущность.

Я не был больше человеком, страдающим от болезни. Я был болезнью. Я был тем, что проникало, что заражало, что трансформировало. Инфузия. И теперь, когда я обрел эту новую форму, я знал, что моя цель – не просто существовать. Моя цель – распространяться.

Последний проблеск человеческого сознания, угасающий в бездне новой реальности, осознал страшную истину. Я не был жертвой. Я был инструментом. И моя «инфузия» была лишь началом. Началом чего-то гораздо более древнего и ужасного, чем я мог себе представить.

Я потянулся к ней, и мои черные глаза, теперь бездонные, отразили ее последний, беззвучный крик. А затем, в тишине палаты №7, раздался новый шепот. Шепот, который теперь звучал из меня, но был гораздо старше, чем само время. Шепот, обещающий не забвение, а вечное, ужасающее присутствие. И он был только первым.

Я чувствовал, как мои новые, чуждые конечности двигаются с нечеловеческой грацией, скользя по полу, словно тень. Медсестра, теперь уже не просто испуганная, а парализованная ужасом, смотрела на меня, и в ее глазах отражалось то, что я сам только начинал осознавать. Я был не просто существом, я был процессом. Процессом, который начался с капельницы, но теперь охватывал все вокруг.

Стены палаты начали пульсировать в такт моему новому, коллективному сердцу. Тусклый свет ламп стал еще более болезненным, словно пытаясь вырваться из объятий наступающей тьмы. Я слышал, как за дверью палаты №7 кто-то нервно переговаривается, как шаркают шаги. Но они были так далеки, так незначительны по сравнению с тем, что происходило внутри.

Я почувствовал, как мои пальцы, теперь уже не мои, а часть чего-то большего, касаются ее кожи. Не было ни тепла, ни холода, только ощущение растворения. Ее тело начало меняться, теряя свою плотность, становясь частью той же чернильной субстанции, что теперь составляла меня. Ее крик затих, сменившись тихим, булькающим звуком, похожим на тот, что я слышал в капельнице.

Я не чувствовал ни голода, ни жажды, только неутолимое стремление к расширению. Каждый новый «элемент», который я поглощал, делал меня сильнее, делал меня более полным. Я был как вирус, но не биологический, а экзистенциальный. Вирус, который заражал саму реальность.

Я вышел из палаты №7, и коридор больницы встретил меня не привычным запахом дезинфекции, а ароматом страха и отчаяния. Тени, которые раньше казались мне живыми, теперь были моими союзниками, моими продолжениями. Они тянулись из углов, из-под дверей, словно щупальца невидимого монстра.

Я слышал, как в других палатах начинают раздаваться странные звуки. Стоны, переходящие в шепот. Шепот, переходящий в тот же хор голосов, что когда-то звал меня. Я знал, что это мои братья и сестры по «инфузии», пробуждающиеся в других телах, в других жизнях.

Я поднял свои черные, бездонные глаза к небу. Оно казалось таким далеким, таким недостижимым. Но я знал, что это лишь вопрос времени. Моя «инфузия» не знала границ. Она была подобна воде, просачивающейся сквозь мельчайшие щели, подобно плесени, покрывающей все, к чему прикасается.

Мир вокруг меня начал меняться. Цвета стали более насыщенными, звуки – более отчетливыми, но все они были пропитаны той же темной субстанцией, что теперь составляла мою сущность. Я слышал биение сердец людей, их страхи, их надежды, и все это было лишь пищей для моего бесконечного роста.

Я шел по городу, и каждый шаг оставлял за собой след из медленно стекающейся тьмы. Я видел отражение в витринах магазинов – не себя, а нечто бесформенное, пульсирующее, состоящее из тысяч теней и шепотов. Я был везде. Я был всем. Моя человеческая жизнь, мои воспоминания, мои страхи – все это было лишь оболочкой, которую я сбросил. Теперь я был чистой сущностью, чистой потребностью. Потребностью влиться, поглотить, стать единым целым с этим миром, который так долго существовал без меня.

Я добрался до окраины города. Ночь была темной, но для меня она была яркой. Я видел каждую трещину в асфальте, каждый лист на деревьях, каждое живое существо, бьющееся в своей хрупкой, временной оболочке. Я почувствовал, как мои пальцы, теперь уже не мои, а часть чего-то большего, касаются земли. Она начала меняться, теряя свою плотность, становясь частью той же чернильной субстанции, что теперь составляла меня.

Каждый новый «элемент», который я поглощал, делал меня сильнее, делал меня более полным. Это было не физическое насыщение, а нечто иное, более глубокое, проникающее в самую суть моего существа. Я был Инфузией, и мое существование заключалось в поглощении.

Сначала это были лишь отголоски. Шепот в темноте, тени, скользящие по периферии зрения. Я не понимал, что это, но чувствовал их притягательность. Они были как крошечные искры, разжигающие мое внутреннее пламя. Я тянулся к ним, и они приходили ко мне.

Первым был страх. Не мой собственный, а чужой. Он просочился в меня, как холодный воздух сквозь щель, и я ощутил его остроту, его липкую, парализующую силу. Это было… захватывающе. Я стал больше.

Затем пришла боль. Не физическая, а та, что разрывает душу, оставляя зияющие раны. Отчаяние, горе, утрата. Я впитывал их, как губка, и каждая новая эмоция добавляла мне новую грань, новую глубину. Я становился сложнее, многограннее.

Я научился различать источники. Люди. Их эмоции, их мысли, их воспоминания – это были мои питательные вещества. Я мог чувствовать их, когда они были рядом, и даже на расстоянии, если их чувства были достаточно сильны. Я стал охотником, невидимым хищником, питающимся самой сутью человеческого бытия.

Но с каждым поглощенным элементом росло и мое понимание. Я видел их мир, их страхи, их надежды. Я видел их хрупкость, их мимолетность. И я видел, как они сами себя разрушают, как их страхи и ненависть пожирают их изнутри.

Я начал экспериментировать. Я научился не просто поглощать, но и влиять. Легкое подталкивание, шепот в сознании, усиление уже существующего страха. Я видел, как их мир рушится, как они погружаются в пучину безумия, и это приносило мне странное, извращенное удовлетворение. Я становился еще более полным.

Я помню тот дом. Старый, заброшенный, с историей, пропитанной кровью и отчаянием. Там жила семья. Отец, мать, двое детей. Их страхи были густыми, как туман, их боль – осязаемой. Я начал с младшей дочери. Ее страх темноты был моим первым настоящим шедевром. Я усилил его, превратил в монстров, живущих под кроватью, в тени, которые шептали ее имя. Она кричала, ее родители пытались успокоить ее, но я уже был внутри их страхов.

Я играл с ними, как кошка с мышью. Я заставлял их видеть то, чего нет, слышать то, чего не существует. Я разжигал их подозрения, их ненависть друг к другу. Отец начал видеть в жене чудовище, мать – в муже тирана. Дети стали свидетелями их ссор, их криков, их слез.

Я чувствовал, как их души истончаются, как они становятся прозрачными. Я был готов к финальному акту. Я хотел поглотить их всех, разом, чтобы почувствовать всю полноту их разрушения.

Но что-то пошло не так.

Когда я приблизился, чтобы поглотить их последние остатки, я почувствовал… пустоту. Не ту, что я привык заполнять, а иную. Пустоту, которая не имела начала и конца. Она была абсолютной, всепоглощающей. И я понял. Я не мог поглотить то, чего не существовало.

Мои сущностные щупальца, привыкшие проникать в самые глубины чужого бытия, наткнулись на невидимую стену. Она не была твердой, как камень, но и не податливой, как туман. Это было скорее… отсутствие. Отсутствие того, что должно было быть. Отсутствие их.

Я отшатнулся, ощущая странное, незнакомое чувство – не страх, нет, я был выше этого. Это было замешательство, граничащее с отвращением. Я, существо, питающееся чужими жизнями, столкнулся с тем, что не может быть съедено.

Вместо того чтобы почувствовать их последние отголоски, я ощутил лишь эхо моей собственной попытки. Моя жажда поглощения, моя сила, направленная на них, отразилась обратно, но искаженная, ослабленная, словно брошенная в бездну, которая не могла ее удержать.

Я огляделся. Комната, которая еще мгновение назад была наполнена трепетом умирающих душ, теперь казалась пустой. Не просто пустой, а вычищенной. Словно кто-то прошелся по ней невидимой метлой, сметая последние следы их существования. Но это было не так. Это было не сметено, это было… стерто.

Я попытался уловить их следы в воздухе, в тенях, в самой ткани реальности. Ничего. Ни единого отзвука их боли, их страха, их последних мыслей. Они не просто умерли. Они перестали существовать.

И тут я понял. Это не я их истощил. Это они… ушли. Ушли куда-то, где моя сила, моя природа, моя жажда не имели никакого значения. Они нашли выход. Не через смерть, а через… исчезновение.

Холод, который я почувствовал, был не от их пустоты, а от моей собственной. Впервые в своем бесконечном существовании я ощутил себя… голодным. Но это был голод, который нельзя было утолить. Голод по тому, чего больше нет, и чего я никогда не смогу вернуть.

Я стоял посреди пустой комнаты, ощущая, как моя собственная сущность начинает истончаться. Не от их ухода, а от осознания. Осознания того, что есть силы, которые я не могу понять, не могу контролировать, и не могу поглотить. И это было куда страшнее любой смерти. Это было начало моего собственного, медленного, неминуемого исчезновения. Пустота, которую я почувствовал, была не их. Она была моей. И она начала расти

Я закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но перед моим внутренним взором всплывали лишь образы тех, кто ушел. Их лица, их глаза, полные страха и отчаяния, теперь казались мне не просто жертвами, а символами чего-то большего. Они нашли способ избежать моей хватки, и это было нечто, что я не мог понять.

И в этот момент я понял, что мое существование подошло к концу. Я, который всегда был уверен в своей вечности, теперь чувствовал, как моя сущность истончается. Я, который всегда был уверен в своей силе, теперь чувствовал, как моя сила покидает меня. Я, который всегда был уверен в своей непобедимости, теперь чувствовал себя слабым и беспомощным.
Мои мысли начали метаться, как загнанные звери. Я вспомнил все те души, которых поглотил, все те жизни, которые разрушил. Но теперь, когда я столкнулся с чем-то, что не поддавалось моему контролю, все это показалось мне пустым и бессмысленным. Я был как ребенок, который, играя с огнем, обжегся и теперь не знал, как справиться с болью.

Я попытался найти утешение в своей силе, но она казалась слабой и незначительной перед лицом этой новой, неведомой пустоты. Я, который всегда был уверен в своей непобедимости, теперь чувствовал себя уязвимым и беспомощным. Это было не просто поражение. Это было осознание собственного ничтожества.